В.Ю. Прокофьева*

КОНЦЕПТ "МОСКВА" В ПОЭЗИИ "СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА" В ЕГО ЛЕКСИЧЕСКОМ ПРЕДСТАВЛЕНИИ

* В.Ю. Прокофьева - докторант кафедры русского языка РГПУ им. А.И. Герцена (Санкт-Петербург)

Выпуск многочисленных, особенно поэтических антологий , посвященных Москве, и читательский спрос на них свидетельствуют о развивающейся потребности осмыслить художественное представление этого локуса.

В рамках складывающейся ныне в лингвистике теории концептуальной структуры человеческого знания о мире и возможности реконструкции концептов на основе данных лексической структуры текстов (в том числе и художественных) мы постарались выявить поэтическое представление концепта « Москва» , ограничившись в материале рамками эпохи «серебряного века». Исследование (было проанализировано более 100 поэтических фрагментов 30 авторов) показало, что в текстах описательного характера прослеживается некоторое сходство в отборе языковых средств и способах словесного портрета реального пространства. В связи с этим можно говорить об интертекстуальности, имеющей в основе своей не другой текст, но саму реальность. В ходе исследования мы обращали внимание на фрагменты описательного характера, не беря во внимание личностные эмотивно-оценочные показатели типа город мой, любимый, чужой и под., так как ставили задачу определить лексические элементы, отражающие прежде всего визуальное восприятие Москвы. Анализ функционирования в поэтических фрагментах лексической экспликации художественного концепта « Москва» выявил следующие парадигмы, основанные на его ключевых семантических компонентах.

Москва – столица, главный город страны. Как отмечает в своей диссертации Г.П. Корчевская, первым обобщающим семантическим компонентом является «столица России». Часть «главный» (город государства) может быть выражена отдельной лексемой ( столица, царь-град ) и сочетаниями Москва-столица, Москва Первопрестольная, России голова, царьградова сестра. Вокруг семантического компонента «столица» группируются дополнительные компоненты: первая, древняя, родная, народная, огромная, значительная по размерам, Третий Рим [1. С. 98-99]:

Но повеял с Финского залива

Дикий ветр. Царьградова сестра

Выронила скипетр боязливо,

Услыхав железный шаг Петра.

(С. Соловьев. Москва).

Номинация царьградова сестра говорит о связях Москвы и Константинополя – главного православного центра в средние века, источника христианства для Руси. Перифразой выронить скипетр передано изменение статуса Москвы. Формируется компонент концепта «прежняя» (столица). Имплицитно здесь выражены и другие компоненты концепта, например – антитеза Петербурга и «женственного города», подробнее об этом ниже. Но семантическим ядром локуса остается «главный город страны» ( Здесь всю Россию я найду – Бальмонт), «центр православия» ( Озлащенный солнцем Византии, Третий Рим, обетованный град. – С. Соловьев).

Семантическая дихотомия столица прежняя/новая эксплицируется в стихах и с помощью антонимических пар: Вижу старую Москву В молодом уборе (Бальмонт), и с помощью дейктической отсылки к прошлому:

Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,

Когда кругом пруды реки Неглинной…

…Когда еще был жив тот «город» , где героев

Островский выбирал…

Семантические основы этого двойственного представления Москвы – в денотативном компоненте локуса «относящийся к России». Исторические события, меняющие облик страны и формирующие в языковом сознании ее двойственный образ, естественно, тесно связаны со столицей. Заложенное в языковом узусе концептуальное отождествление «страна – столица» влечет за собой сходное текстовое поведение обоих локусов (ср. названия стихотворений Маяковского «Две Москвы»). Интересно, что такого семантического «раздвоения» не наблюдается по отношению к другой столице – Петербургу, который, очевидно, не отождествляется со всей Россией, оставаясь в языковом сознании особым городом, «мифом», «феноменом», не «растворяющимся» в стране. Такое различное представление двух столиц воплощается в их противопоставлении.

Москва – антитеза Петербургу. Как замечено исследователями, «непохожесть двух городов с исторической, идеологической, архитектурно-художественной и даже языковой точек зрения, при том, что оба они имеют статус столицы, т.е. центра, отмечается сначала на бытовом уровне ощущения и восприятия, а затем оформляется на уровне литературного, философского и идеологического текста. Подобное противопоставление может выражаться в различных типах оппозиций: Москва – не Петербург, Москва – Россия, Петербург – не Россия, Москва и Петербург – не Россия, и т.п.» [2. С. 695]. В поэзии «серебряного века» подобное противопоставление рождается в текстах петербургских авторов, которые не находят в Москве знакомых городских ландшафтов, что передается через дейксис в сочетании с отрицательным словом наряду с пушкинским интертекстом ( вреден север для меня ):

Не болен я и не печален,

Хоть вреден мне климат Москвы:

Он чересчур континентален, –

Здесь нет Галерной и Невы.

(Вл. Соловьев)

Петербург – город стихии и смерти, Москва стабильна и животворна; А. Блок в стихотворении «Все это было, было, было…» при описании ощущений от этих городов пользуется этими значениями:

В час утра, чистый и хрустальный,

У стен Московского Кремля,

Восторг души первоначальный

Вернет ли мне моя земля?

Иль в ночь на Пасху, над Невою,

Под ветром, в стужу, в ледоход –

Старуха нищая клюкою

Мой труп спокойный шевельнет?

Построенный на двух дихотомичных в своей семантике текстовых парадигмах, фрагмент демонстрирует и различное пространственное восприятие двух столиц: «горизонтальность» Петербурга и «вертикальность» Москвы, что заложено уже в ассоциативных семах слов-знаков городов – Нева a течет и Кремль a стоит . Восприятие это усиливается в тексте двумя развернутыми лексическими парадигмами, противопоставленными по семам «вертикаль»/ «горизонталь», «свет»/ «тьма» и «жизнь»/ «смерть»:

утро, чистый, хрустальный, у стен, восторг, душа / ночь, над Невой, под ветром, ледоход, старуха, труп.

Различие в языковом восприятии двух столиц определялось в большей мере метафизическими противоречиями: «эти города продуцировали различные представления о мировом целом, расколотом и конфликтном, с одной стороны, и органичном – с другой» [3. С. 83].

Москва как город. Этот семантический компонент локуса находит лексическую экспликацию в представлении столицы как организованного пространства, с его рельефом, водами, растительностью, строениями, улицами и проч. Москва – изменяющееся, растущее – и при этом фиксированное в пространстве образование (словоформа стоишь ):

Расширяясь, возрастая,

Вся в дворцах и вся в садах,

Ты стоишь , Москва святая…

(Брюсов)

Смысл «город как место, обнесенное оградой» (внутренняя форма лексемы город ), представлен в поэзии эпитетом белокаменная , который в современной русской речи функционирует как субстантив, и конкретизирован как множество церквей: Звучат твои колокола , О, Белокаменная! (Бальмонт).

Городской рельеф отмечен лексемой холм , текстовая корреляция ее с числительным, имеющим мифологическую семантику, продуцирует в семантике локуса элемент значимости и особенности места основания города:

Ты стоишь, Москва святая , (град) Семихолмный и золотоглавый,

На своих семи холмах Полный благовеста и стихир.

(Брюсов) (С. Соловьев).

Этот семантический компонент локуса эксплицируется в тексте в наборе ключевых денотатов, характерных для столицы:

– наименования рек: над рекой-Москвой Я стою с опущенной головой (Цветаева); кругом пруды реки Неглинной ; беззвучная, черная Яуза (Брюсов);

– растительность: березы никлые (Вяч. Иванов), я люблю этот город вязевый (Есенин), белая сирень (С. Соловьев);

– здания:

1) знаковое для Москвы здание – Кремль – наделено в поэзии двумя основными значениями – «старинный» и «величественный»: старинный Кремль (Бальмонт), прозрачная нежность Кремля, стены Московского Кремля (Блок), Стены ветхие Кремля (С. Соловьев), суровый старый Кремль (Маяковский);

2) из остальных зданий в поэтический фокус попадают старые дома: домики старой Москвы (Цветаева); Старинный дом (название стихотворения А. Белого); вблизи монастыря есть домик трехоконный (Садовской) – положительные эмотивные семы эксплицированы в уменьшительном суффиксе ключевого слова. Даже меняющийся облик столицы не искореняет из памяти старые постройки и ностальгию по ним:

На месте флигельков восстали небоскребы,

И всюду запестрел бесстыдный стиль – модерн…

(Брюсов)

Чрезвычайно распространенный в поэзии (не только «серебряного века») семантический компонент локуса «старый, древний город» находит развитие в гештальтах «Москва – деревня» и «Кремль – старуха», созданных на основе денотативных и ассоциативных сем:

Храпит Москва деревнею,

и в небе цвета крем

глухой старухой древнею

суровый старый Кремль.

(Маяковский).

«Деревянность» Москвы как старого города противостоит в языковом сознании «каменности» новой столицы – Петербурга.

Многочисленность старых домиков и чувство стабильности и теплоты от них делает пространство Москвы для поэтического восприятия «своим», «домашним» (вспомним, что другая столица воспринимается как чужое, враждебное человеку пространство), отсюда совершенно естественно возникновение гештальта «Москва – дом»: здесь дома я (Брюсов. У Кремля); Москва! Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный, Мы все к тебе придем (Цветаева).

Улицы: Кузнецкий Мост притих и стал безлюден, …Вот и Мясницкая. Здесь каждый дом – поэма (С. Соловьев); На Плющихе (название стихотворения), здесь … за Арбатом (Бунин); около Серпуховских ворот (Волошин); от Пресненской заставы до Рогожской (Ходасевич), Бегу Пречистенкою… Мимо… (А. Белый) и др.

В поэзии Москва предстает как город не столько улиц, сколько переулков, которые создают неповторимый облик города:

Я люблю у застав переулки Москвы ,

Разноцветные, узкие, длинные (Брюсов).

Здесь, в старых переулках за Арбатом,

Совсем особый город (Бунин).

Переулочек, переул …

Горло петелькой затянул (Ахматова).

Москва как исторический город. Этот семантический компонент передается косвенно через упоминание значимых для истории Москвы и Руси-России событий. Такими событиями являются:

1) основание города:

Град, что строил Долгорукий

Посреди глухих лесов.

(Брюсов. Я знал тебя, Москва);

2) Смутное время:

И в эти дни Димитрий встал из гроба,

В Отрепьева свой дух перенеся.

(Бальмонт. Москва)

3) революции начала ХХ века:

На улицах красные флаги,

И красные банты в петлице,

И праздник ликующих толп.

…Мельканье красных флагов

И красный, красный цвет.

(Брюсов. На улицах) – о февральской революции.

Осмысление переломных моментов в истории страны также рождает гештальтное восприятие столицы. Так, Смутное время в стихотворении Бальмонта «Глухие дни» представлено через орнитологический код: В глухие дни Бориса Годунова … Орлы царили с криком над Москвой ; состояние Москвы сразу после октябрьской революции 1917 года передано Ходасевичем («2-го ноября») с помощью фрейма «болезнь», пять лексических экспликаторов которого в пространстве четырех строчек формируют яркий образ:

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду . Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь – и, обессилев , к утру

Восьмого дня она очнулась .

Многочисленные пожары Москвы, и особенно пожар 1812 г., вызвали появление мифа «Москва – Несгораемый Град» ( Пламенная Москва – Р. Ивнев), который в поэзии «серебряного века» закрепился в виде гештальта «Москва – город-Феникс», наиболее ярко выраженного в стихотворении «Москва» Вяч. Иванова:

И град горит и не сгорает ,

Червонный зыбля пересвет.

По мнению исследователей, «для мэтра символистской культуры Москва, возникающая из очистительной стихии, значима «огневым родством» с «пламенеющим сердцем». Важен здесь фон специфической эмблематики Феникса, содержащей указание на общинный способ жизни» [4. С. 23]. Общинность и соборность города эксплицируются в зрительной метафоре башен тесною толпою маячит, как волшебный стан . Образ основан на сравнении с множеством людей, сопроваждаемой актуализацией «православных» смыслов в синонимичных и однокоренных словах ( башен – крепостью; толпою – столпной ):

Как бы, ключарь мирских чудес,

Всей столпной крепостью заклятий

Замкнул от супротивных ратей

Он некий талисман небес.

В статье другого лидера символизма, А. Белого, раскрываются мифологемы Сфинкса и Феникса – как смысловые прототипы «государственности» и «общинности» [5. С. 17–29]. Так, в локусе Москва обнаруживается еще один семантический компонент, поддерживающий смысловую дихотомию двух столиц.

Москва как «отзыв сердца». Для поэта, как ни для кого другого, значимым является звучание слова. Именно в поэтическом языке отражено представление о слове Москва как важном для русских «звуке», то есть особо звучащем имени. Говоря о «звуке» имени, поэты имеют в виду в первую очередь его смысл. Поэтическое осознание благозвучности и полнозвучности имени оказывается символом его благозначности и полнозначности и для поэта, и для народа в целом. Пушкинский текст выступает как прецедентный:

«Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского…» Опять

Поет старинная печать.

Тут слово первое науки,

Но мне неведомой. Тут – знак ,

А смысл понять нельзя никак.

Так я шептал , – внемлите, внуки

Мои, от дочери моей, –

Дивясь, шептал на утре дней:

«Москва! Так много в этом звуке?»

Я ею жил. И ей живу.

Люблю, как лучший звук , Москву!

(Бальмонт).

Как имя-обозначающее («звук»), так и обозначаемое им понятие получает семантические приращения: загадка/тайна ( смысл понять нельзя ), удивительное/непостижимое ( Так много в этом звуке? ), передаваемое по наследству ( внемлите, внуки ), вечная ценность ( Я ею жил. Я ей живу ), любимое ( люблю, как лучший звук ).

Ассоциативное развитие этот семантический компонент получает в футуристической поэзии. Если понимать Москву как слово первое для русского человека, то, привлекая библейские коннотации, можно задать смысл «Москва – Слово Божье», что и находим в поэзии Шершеневича:

И Москва нам казалась плохим переводом

Каких-то Божиих тревожных строк .

Москва как звучащее пространство. Если Петербург в основном зрительно воспринимаемый город, то Москва – слышимое пространство, текстовая парадигма лексем, обозначающих звуки города, денотативно связана в основном со звоном колоколов и шумом улиц: звучат твои колокола (Бальмонт), колокольный град , крещенский гул колоколов , золотой звон , гремучий прибой , Москва позванивает , Москва поваркивает (Цветаева), храпит Москва (Маяковский), на улице звон двухэтажных конок (Брюсов), широкий перезвон басов -колоколов Унизан бойкою, серебряною дробью (Саша Черный).

Москва как собеседник. Звучание города осмысливается поэтами как способность его к контакту, коммуникации. Если обращение к торжественному и отстраненному от людей Петербургу не представляется возможным (поэзией представлен однонаправленный акт коммуникации с Петром-Медным Всадником), то поэтическая Москва может быть не просто коммуникантом, но близким собеседником, что подтверждается в тексте наличием диалоговых конструкций и обращением к городу на «ты» (см. также вышеприведенные фрагменты стихотворений Бальмонта и Брюсова):

– Что же делаешь, голубка? – Плачу. Москва – опять Москва.

– Где сыны твои , Москва? – Убиты. Я говорю ей: «Здравствуй!...»

(Цветаева) (Мандельштам).

Такая доступность города и простота в общении с ним делает возможным его сатирическое изображение. Если в Петербурге можно только грозить нависшим копытам Петрова коня, опасаясь мести стихии, то над жителями и достопримечательностями Москвы можно с легкостью подтрунивать с помощью соответствующих эпитетов, перифраз и предикативных метафор:

Город глупый , город грязный , Зеленой плесенью покрыты кровли башен…

Смесь Каткова и кутьи, Царь-колокол зевает старой раной,

Царство сплетни неотвязной, Царь-пушка зев уперла в небеса.

Сказки, сна, галиматьи. (Саша Черный)

(В. Соловьев)

Москва – женственный город. Этот семантический компонент часто эксплицитно ( царьградова сестра, старуха ) или ассоциативно ( в уборе a женщина , сыны твои a мать) сопровождает другие, что можно было наблюдать выше. В основе такого представления – и грамматическая семантика рода имени «Москва», и противопоставление «мужскому» восприятию Петербурга, и концептуальное отождествление столицы с Россией ( Россия – мать ), и «женские» ассоциации, связанные с открытостью города, его уютностью, простотой, красотой и под. В упомянутом уже стихотворении С. Соловьева «Москва» представлен развернутый образ Москвы-царевны через текстовую парадигму обозначений традиционно русской, даже «слишком фольклорной», девической внешности и рода занятий:

И до ночи ежедневно,

Лишь зардеют купола,

Шьет Московская царевна,

Круглолица и бела .

Вскинет очи , и, блистая,

Засинеют небеса.

Блещет золотом крутая

Умащенная коса .

Под железной диадемой

Брови черные , как ночь.

«Анатомическое» развитие этого образа представлено футуристической поэзией:

От горба Воздвиженки до ладони Пресни

Над костром всебегущих годов

Орать на новую Песню-Песней

В ухо Москвы , поросшее волосами садов.

(Шершеневич).

От общих антропоморфных метафор поэт в поэме «Песня-Песней» переходит к «женской» конкретизации (грамматика авторская):

Мир беременен твоей красотою …

На губах помада краснеет зарею,

Китай волос твоих рыж.

Груди твои – купол над цирком

С синих жилок ободком…

… Живота площадь с водостоком пупка посередине.

Сырые туннели подмышек …

Твои губы берез аллея …

Акмеистическая поэзия также представляет женственный образ Москвы, но делает это одной яркой образной деталью:

И в дугах каменных Успенского собора

Мне брови чудятся, высокие, дугой .

(Мандельштам).

Брови – одна из частотных лексем в фольклорных описаниях русских красавиц, вступающая, как правило, в линейные текстовые связи с присутствующими во фрагменте эпитетом и метафорой. Таким образом, апеллируя к информационному тезаурусу читателя, поэт одним лексическим «штрихом» создает гештальт «Москва – красавица» (Успенский собор – часть Кремлевского архитектурного ансамбля).

Индивидуальные гештальты города.

«Дракон» . В индивидуальном поэтическом сознании В. Брюсова образ Москвы представлен мифологемой дракон . Данная ассоциация является поэтическим переосмыслением древности города, сосредоточения огромных богатств в нем (дракон, стерегущий сокровища). Развитие промышленности вызвало бурные перемены в Москве: обострение социальных и культурных контрастов, изменение внешнего облика города: труб фабричных частокол, сети проволок, город стальной, кирпичный, стеклянный – так описывается столица в стихотворении «Городу (дифирамб)». Все это завораживает, одновременно притягивает и отталкивает поэта, что выражается в номинациях чарователь неустанный, неслабеющий магнит, Дракон хищный и бескрылый, Коварный змей с волшебным взглядом .

«Страус». Среди поэтических ассоциаций обнаруживается «экзотическое» сравнение ночного города с самкой страуса:

Дремлет Москва , словно самка спящего страуса ,

Грязные крылья по темной почве раскинуты,

Кругло-тяжелые веки безжизненно сдвинуты,

Тянется шея – беззвучная, черная Яуза.

(Брюсов. Ночью)

Наблюдается фоносемантическое сближение имени сравнения посредством аллитерации и визуально-образных ассоциаций: кварталы/районы города – крылья; вероятно, темные и/или закрытые окна – веки; река – шея. Сравнение мотивировано представлением о «женском роде» города, его огромными размерами, замиранием в нем жизни ночью. Возникает индивидуальный поэтический гештальт «Москва – самка спящего страуса».

«Колымага». Семантический компонент «старый город» в совокупности с метафоризацией движения многолюдной толпы рождает в футуристическом сознании В. Хлебникова «транспортный» гештальт Москвы – колымага , стилистически маркированный экспликатор которого содержит семы – «старый» и «движение».

«Конь». Этот индивидуальный поэтический гештальт принадлежит также В. Хлебникову. В его поэме «Ладомир» читаем: Столицы взвились на дыбы Огромив копытами долы ; в стихотворении «Смерть коня» лирический герой преображается в странное существо: Я – белый конь городов С светлым русалочьим взглядом . Синтагматика первого фрагмента (в роли предиката – устойчивое сочетание, предполагающее субъектом единственно возможное в языковом узусе имя – кони ) и генитивная метафора второго формируют образный комплекс «Москва – конь».

Итак, поэтическое представление концепта « Москва» в поэзии «серебряного века» эксплицируется в нескольких смысловых парадигмах, образующих микрополя лексем – носителей типической, стабильной информации. В способах концептуализации этого локуса наблюдается интертекстуальность литературная и реальная, когда тексты «кивают» не на другие тексты, а на экстралингвистические факторы, и из богатого лексического арсенала выбираются наиболее адекватные, а значит, неизбежно повторяющиеся языковые единицы, которые «хранят «память» о всех своих предшествующих употреблениях в поэтическом языке и тянут за собой интертекстуальные связи» [6. С. 33]. В то же время особенности поэтического тектоспорождения предполагают появление индивидуальных ассоциаций, основанных на слабовероятностных семах, что реализуется в стихотворениях в ярких и непредсказуемых гештальтах.

Библиографический список

1. Корчевская Г.П. Концепт «Москва» в русской языковой картине мира и поэтическом идиолекте М.И. Цветаевой: Дис. … канд. филол. наук. Владивосток, 2002.

2. Обухова О.Я. Москва Анны Ахматовой // Лотмановский сборник – 2. М., 1997.

3. Межуев Б.В. Владимир Соловьев и Москва. «Крепчайшими цепями прикован я к московским берегам…» // Москва и «московский текст» русской культуры: Сб. статей. М., 1998.

4. Исупов К.Г. Диалог столиц в историческом движении // Москва – Петербург: pro et contra. – СПб., 2000.

5. Белый А. Феникс // Весы, 1906. – № 1.

6. Фатеева Н.А. «Петербург»: кто автор плана? // Русская речь. – 1995. – № 6.

V.Y. Prokofieva

THE CONCEPT OF MOSCOW IN POETRY OF THE SILVER CENTURE: THE LEXICAL ASPECT